Мидас

КОНЕЦ.

Но он не умер. Он поднял голову и посмотрел на медленно садящееся солнце. Он оглядел свой дворец, оглядел поля, леса, дороги своего царства. Он был жив.

Я эту сказку, собственно, не читал. В детстве смотрел когда-то кукольный мультик, из которого уже почти ничего не помню. Ну и, конечно, не один раз слышал само имя. Особенно употреблённое по отношению к какому-нибудь мультимиллионеру-знаменитости. "Вот, мол, идёт царь Мидас. Всё, к чему он прикасается, превращается в золото. Видите эту солонку? Сейчас это просто солонка. Но стоит ему взять её в руки и какой-нибудь маньячный поклонник согласится дать вам за неё в пять, в десять, в двадцать раз больше, чем она стоит на самом деле". А про настоящего Мидаса я, в общем-то, ничего не знал. Жил себе царь, который как-то там превращал всё, к чему прикасался, в золото. Потом он прикоснулся сам к себе и умер, превратившись в золотую статую.

Этим мои знания о нём исчерпывались.

И оказалось, что ровно половина из них неверна.

— Да кто тебе сказал, что он умер?

— Ну, в сказке так было написано.

— В какой сказке?

— Ну, про него. Про Мидаса.

— Я скажу тебе, как было в сказке на самом деле. Там было написано: "И Мидас в ужасе обхватил руками сам себя.

КОНЕЦ."

И всё. Ничего там не было про то, что он умер. Это может быть предполагалось, но ничего такого там не говорилось. А ты знаешь, что всё самое интересное в сказках всегда начинается со слова "конец"? Ну, то есть, сказка — это же не летопись, это не вся жизнь, а только какой-то её кусочек. ПРЕДПОЛАГАЕТСЯ, что сказочники выбирают самый интересный кусочек из всей жизни своих персонажей. Но это не так. Они же пишут истории для детей, и они выбирают самый понятный кусочек, или самый красивый, но отнюдь не самый интересный.

Он замолчал и посмотрел куда-то в сторону. Затем снова на меня:

— Если бы я писал историю про царя Мидаса, я начал бы её со слова "КОНЕЦ". Так бы и написал "КОНЕЦ" по центру большими буквами. А потом что-нибудь типа "Но он не умер", ну, и так далее. Написал бы то, что было дальше.

Он как-то странно водил глазами по сторонам, как будто высматривал что-то или кого-то и в этот момент мне показалось, что он сейчас встанет и уйдёт и поэтому я решился спросить:

— А что было дальше?

Он окинул меня взглядом и спросил:

— Тебе правда интересно или ты из вежливости спрашиваешь?

— Правда интересно, — я усиленно закивал, — мне очень интересно.

— Добро. Купишь мне пива и я тебе расскажу.

Мы сидели в меленькой кафешке с видом на каштаны и пили кофе. Собственно, я пил кофе, а он пил не знаю что, а потом я купил ему пива. Странный мужик, как-то непонятно, но стильно одетый, с трёхдневной щетиной и колючим взглядом. По-моему, он просто тут кого-то ждал, и чтобы как-то скоротать время вдруг влез в разговор. С чего речь зашла о Мидасе, я уже не помню, но всем, кроме меня, эта тема была неинтересна. Мы с ним остались одни, я никуда не торопился, а он пил пиво, и он начал мне рассказывать.

Честно говоря, это было не отчаяние. Мидас, как и любой на редкость жадный человек, не был импульсивным. Он никогда не выкинул бы номера типа "о боже, я не достоин жить" и хвать себя руками. Мидас был рациональным и трезвомыслящим человеком, потому что во-первых, он был жадиной, а во-вторых, он всё-таки был царём. То, что он в конце концов обхватил себя руками — это был тщательно продуманный и логичный поступок. Это было взвешенное самоубийство.

Но, как бы там ни было, он не умер. Только перепробовав три десятка способов лишить себя жизни, Мидас понял, что он вечен. Может, это было проклятие такое, типа того, что было у вечного жида. Может быть нет. Может это его руки, те самые волшебные руки, которые он теперь так ненавидел, так странно влияли на организм. Но он не задумывался об этом. Как всякий прагматичный человек, он думал о том, что делать дальше.

В быту он кое-как приспособился. У него уже выработалась привычка ходить, слегка оттопыривая кисти и отводить их в сторону от всех движущихся объектов. Спал он только на спине, используя для рук специальные свешивающиеся с потолка золотые полочки. Это было не очень удобно, но по крайней мере всё остальное тело лежало в мягкой постели, а не на куске золота. Кормили его слуги; когда появилась мода на вилки и ножи, ему стало гораздо легче, чем большинству знати, следовать ей. Все приборы были золотыми, золотой кубок, золотой стол и золотая фурнитура. На людей, впервые попадавших во дворец Мидаса, всё это производило сильное впечатление.

Но секрет этого сказочного богатства не долго оставался неразгаданным. Слухи вообще быстро распространяются, а в то время и такие слухи разлетались со скоростью выстрела, и Мидас стал знаменит. Именно тогда появляется та самая дурацкая сказка, почему-то закончившаяся смертью царя. Скоро дворец Мидаса стал считаться проклятым местом. Народ вообще всё, что не мог объяснить, считал проклятым. Даже знать царства Мидаса с огромной неохотой приходила к нему в гости, не говоря уже об аристократии соседних государств. Мидас попытался жить отшельником, затем снова попытался наложить на себя руки (в буквальном и переносном смыслах), теперь уже в последний раз. Естественно ничего у него не вышло и царь попробовал приступить к своим прямым обязанностям — управлению государством.

С одной стороны делать это было теперь гораздо сложнее. Люди с большим трудом шли на контакт с Мидасом или его представителями. Мидас вдруг неожиданно понял, что управление государством и сводится в основном к общению с людьми, просто раньше он не замечал этого потому, что за общением обращал внимание на другие вещи. Теперь же на первый план вышел сам процесс. Каждое слово, каждый взгляд с боем давались другим в общении с Мидасом, и с боем давались самому Мидасу.

Полная катастрофа произошла с дипломатией. И дело было не только в дипломатах, отказывающихся от встречи с царём, но и, в первую очередь, в полном разрушении торговли. Никто — то есть НИКТО — в мире не хотел иметь дела с "дьявольским" золотом, да и всем остальным, королевства Мидаса. Бесполезно было пытаться объяснить, что Мидас не использует в торговле золото, добытое им своими руками (в прямом смысле этих слов). Что к пшенице, выращенной на полях государства, руки Мидаса уж точно не имеют никакого отношения. Что глупые предрассудки не должны влиять на международную торговлю. Всё было без толку.

С другой стороны, управление здорово облегчилось самим именем Мидаса. Все — то есть все, от последнего крестьянина до короля соседнего королевства — боялись царя. Слухи, те самые, которые распространяются со скоростью пули, также никогда не останавливаются на освещении реальности. Они всегда и всё преувеличивают. Возможно первый человек, рассказывавший второму о волшебных руках Мидаса, не выходил за рамки того, что было на самом деле. А может и нет. Но факт — через два месяца о Мидасе рассказывали, что он воет по ночам на луну, совокупляется с трупами, раскопанными им на фамильном кладбище, и конечно же пьёт кровь крещёных младенцев. Мидас стал ужасом, летящим на крыльях ночи. Разумеется, никто не мог рискнуть пойти против его воли. И если силой убеждения Мидас править больше не мог, он правил силой страха.

Так же легко он вёл и свою внешнюю политику. Всякая война с королевством Мидаса закончилась бы сокрушительным поражением, ибо армия потенциального противника, если бы такой нашёлся, в ужасе убежала бы с поля, побросав своё оружие. И Мидас скоро это понял. Так отсутствие торговли легко скомпенсировалось чудовищной данью, наложенной Мидасом на соседние государства. Страны, отказывавшиеся обменивать свои товары на "дьявольское" золото, теперь отдавали их даром и ни у кого даже мысли не возникало протестовать против этого.

Но положение оказалось в значительной степени висящим в воздухе. Хотя Мидасу и удалось создать какое-то подобие равновесия в своём царстве, оно было очень хрупким прежде всего психологически. Народ не мог долго терпеть власть существа, которое не любил ни один житель страны, и именем которого пугали детей. Конечно, Мидас был только человеком, не совсем обычным, но не более чем человеком. Но никому не было до этого дела. Его боялись, а значит, ждали случая с ним разделаться.

Всё это привело в конце концов к восстанию. Толчком к нему послужила кровавая деятельность волков, чудовищно расплодившихся в северной части царства в том году. Конечно, увеличение популяции волков, истощение природных ресурсов их питания, и, как следствие, участившиеся нападения на людей, имели рациональное объяснение. Но никто не стал его искать. Все, узнав об очередной трагедии, поворачивали голову в сторону замка царя. Даже сам Мидас считал тогда, что это он виновен в волчьих набегах. И народ не выдержал.

В общем-то, это не было восстание в собственном смысле слова. Это был чистой воды крестный ход. Возглавлял его кардинал царства — Ипполит Третий, за которым несли огромный крест, а далее следовало насколько тысяч озлобленных людей всех сословий. Крестьяне, ремесленники, купцы, дворяне и рыцари — все были на грани. Странным было то, что они не побоялись восстать против самого страшного пугала Европы того времени, но и это объяснялось в общем-то довольно просто. Те, кто не верили россказням про Мидаса (а большая часть из них действительно были чистым бредом) и считали его просто пугалом, хотели его смерти. Те, кто верили всему, что про него говорили, и для которых он был тем, чем пугало является для ворон, в ужасе думали о будущем своих детей и были искренне готовы отдать свою жизнь за его падение. Те же, кто умели отличить правду о нём от выдумок, пошли со всеми просто так, за компанию.

Гигантская процессия окружила замок и стала скандировать "ВАМПИР!!!" Они орали без перерыва почти час, и никто не решался ворваться в замок, когда Мидас наконец появился. Стало тихо. Царь вышел через с грохотом упавшие центральные ворота и стал, шатаясь, посреди моста. Он был на самой последней стадии нервного истощения, его руки безвольно висели вдоль туловища и глаза не видя блуждали по лицам замерших повстанцев. Кардинал закричал что-то громкое и вся толпа разом поддержала его. Он схватил попавшийся под руки кол и решительно пошёл на Мидаса.

— СГИНЬ!!! СГИНЬ!!! — орал он, — СГИНЬ!!! УХОДИ!

— Куда? — спокойно спросил Мидас и сквозь шум толпы кардинал скорее догадался о том, что он спрашивает, чем услышал.

— УХОДИ!!! КУДА ХОЧЕШЬ УХОДИ!!! СГИНЬ!!! УХОДИ ОТСЮДА!!!

— Да некуда мне, — как-то спокойно ответил Мидас, морально уже готовый и к тому, что он сейчас наконец-то умрёт, и к тому, что его сейчас изувечат, после чего он калекой будет жить вечно.

— ДА СГИНЬ ТЫ!!! — в сердцах закричал кардинал и бросился на Мидаса. Он размахнулся колом, как дубиной, и Мидас просто выбросил вперёд руки, закрываясь от удара, в страхе судорожно стиснув веки. Он не видел того, что произошло, но тишина, мгновенно повисшая над долиной, резко ударила его по ушам. Кардинал превратился в золотую статую.

Хотя это было довольно предсказуемо, это произвело на всех присутствующих неизгладимое впечатление. Мужество покинуло даже самых храбрых из нападавших, и скоро толпа как-то незаметно рассосалась. Однако самое сильное впечатление произошедшее оказало на самого Мидаса. Хотя восстание с треском провалилось, он понял, что его царствование завершилось. Умереть у него не получалось, хотя он лежал без сил несколько дней к ряду, не ел, не пил и почти примёрз к ледяному полу подвала, в который заполз от всех подальше. Теплая моча, растекавшаяся по полу, на какое-то время освобождала его, позволяя перевернуться на другой бок, затем он снова надолго замирал. Все слуги давно разбежались. Лишь одному человеку была ещё небезразлична его судьба — хромому горбатому кузнецу Рану, когда-то подобранному Мидасом в чумной яме. Как все бесконечно жадные люди, Мидас скорее был готов заразить своё царство чумой, чем потерять копейку и когда он узнал, что сидящий в яме горбун — самый искусный коваль кольчуг в этой части Европы, он повелел вытащить его, не смотря на самые суровые возражения всех его подданных. Кузнец работал какое-то время на последнем издыхании, отлично понимая, что цена его жизни теперь равна качеству его работы, а потом вдруг неожиданно выздоровел.

С этой поры кузнец оставался с Мидасом даже в самые трудные дни его жизни. Волшебные способности Мидаса его, прошедшего чумную яму, не пугали. Сначала он пытался кормить царя, но, видя что тот лишь сонно отбивается, терпеливо дождался, когда Мидас потеряет способность сопротивляться, и вытащил его на поверхность. Он уложил царя на свою постель, настолько узкую, что у того просто свешивались с неё руки и медленно отпаивал его, почти бесчувственного, козьим молоком. Когда Мидас наконец-то пришёл в себя, он обнаружил на своих руках тонкие, почти невесомые перчатки, выкованные кольчужными креплениями из мягчайшего олова, а теперь блестевшие золотом высшей пробы.

Мидас вышел к народу и объявил, что передаёт власть другой династии, а сам удаляется в земли, бесконечно далёкие от царства. Заявление это вызвало бурю восторга у его подданных, и нового царя — молодого карьериста из самой популярной на тот момент династии среди знати — встречали, как победителя кровавой и затяжной войны. Через несколько лет, когда Мидас уйдёт так далеко, что слухи о его бывшем царстве уже не доходили до него, новый царь пошлёт многотысячную армию в очередной крестовый поход, где она будет с треском разбита. Военная мощь государства будет расстроена безвозвратно и пришедшие германцы без труда захватили царство, четвертовав царя. Позднее его захватывали по очереди почти все окрестные королевства, пока наконец жестокий наместник династии Габсбургов не закончил политику геноцида против народа страны. Нация полностью исчезла с этнической карты Европы, а территория эта оказалась поделена между норманнами и западными славянами.

Он подождал несколько минут, может быть от того, что у него кончилось пиво, а может быть потому, что у него закончилась фантазия. Но так или иначе, а история мне нравилась и торопиться было некуда. Я поставил ему ещё пива.

Несколько десятков лет Мидас странствовал по миру с Раном, но во время их путешествия по Японии тот заразился какой-то болезнью, по его словам от местных женщин, и слёг. Говорят, горбы исчезают со спин после смерти их носителей. Туфта. После смерти кузнец остался таким же кривым, каким был при жизни. Но это было не важно. Важно было то, что рассказы про болезни, подхватываемые от женщин, разбудили в Мидасе какой-то давний страх перед физической близостью. Нет, это не значит, что он не знал её с того момента, как получил свой дар (или проклятие — как всегда, зависит от того, с какой стороны смотреть). Поначалу он немного стеснялся, но ещё в пору своего царствования начал таскать до смерти перепуганных крестьянок к себе в замок. Руки девать было в общем-то некуда, тем более тяжело было, что некоторые из женщин яростно сопротивлялись. Одну из них он нечаянно превратил в золотое изваяние, после чего надолго прекратил свою половую жизнь. Но перчатки, которые он выкрасил в чёрный цвет, чтобы избежать лишних вопросов, снова открыли для него радость близости. Он появлялся инкогнито, женщинам объяснял, что его руки были сильно обожжены на последней войне, и щедро оплачивал их услуги, если это были услуги, и удовлетворял их любопытство, если это было удовольствие. Впрочем, врал он безбожно.

Когда умер Ран, Мидаса словно ударило куда-то ниже пояса. Причём удар был двойной: во-первых, он вдруг как никогда мучительно понял, что хочет прикоснуться к женщине руками. А во-вторых, он вдруг остался один. Раньше ему было просто весело и интересно, не ощущая никакой ответственности, носиться по разным странам, учиться чужим языкам и услащать своё тело всем, что могла дать ему жизнь. Никакого недостатка в деньгах он никогда не испытывал. Ему достаточно было снять перчатки, чтобы из медных денег в считанные секунды делать золотые. Дальше, при необходимости, он разменивал их на медные и так далее (превращать в золото что-то большее он не решался). Странным образом способность иметь столько золота, сколько ему хотелось, начисто излечила его от жадности. Он стал чист, как ребёнок, и целиком отдавался прожиганию жизни, которую никак не мог прожечь, потому что возраст его прибавлялся только в календаре, но никак не в теле. Теперь же он так остро ощутил своё одиночество, что снова потянуло на самоубийство. К счастью, предыдущие попытки ярко отпечатались в его памяти. Мидас похоронил друга и пошёл пешком в буквальном смысле — куда глаза глядели.

Япония выгодно отличается от других стран тем, что куда бы ты ни шёл — всегда попадаешь на побережье. Мидас несколько дней сидел на берегу, встречая восходы и провожая закаты. Мир вокруг как-то омолаживался в его глазах, боль постепенно уходила. Солнце радовало его каждым своим появлением, а затем и каждым своим исчезновением. Мидас вдруг начал впервые в своей жизни радоваться каким-то удивительно простым вещам, радоваться самой жизни. Скоро он словно стал погружаться в какой-то иной мир. "Наверное, я становлюсь просветлённым", подумал он и решил двигаться дальше. Он переправился на остров Хонсю, где ненадолго осел в маленькой деревеньке возле буддистского монастыря. Постричься и уйти в сам монастырь он не решился, всё-таки монахи чуть-чуть пугали его непонятно чем. Впрочем, он пользовался среди них огромным авторитетом. Он практически содержал этот монастырь, время от времени беседуя с настоятелем о высших материях и много медитируя. Его организму, как он с удивлением понял, не нужна была на самом деле ни еда, ни вода и он мог неделями сидеть в одной позе не шевелясь. Даже на видавших виды буддистов это производило впечатление. К Мидасу стали приходить за советом и приглашать его на сельские праздники. Поначалу он отказывался, но потом решил: а почему нет? И на одном из них он познакомился с Исой.

Это была маленькая, как десятилетний ребёнок, и очень трогательная гейша. Она была искусна и мудра, но главное — она как-то удивительно тонко понимала всё то, что он чувствовал, думал, ощущал, всё что он прожил, и, казалось, могла почувствовать то, что ему только дано ещё прожить. Его душа, израненная, как спина Христа его злоключениями, и закованная в пудовые доспехи медитаций, как будто снова начала появляться на свет и день за днём оттаивать, исцеляясь её спокойным взглядом.

Но долго это продолжаться не могло. Поначалу Мидас просто наслаждался этим блаженным возрождением, привыкнув тратить на то, что ему хочется, столько времени, сколько хотелось. Но однажды она сказала ему, что не боится ожогов.

— Что? — не понял Мидас.

— Я не боюсь ожогов, ты можешь снять перчатки, я хочу ощутить прикосновение твоих рук.

И в этот момент в душу Мидаса прокрался страх. Память о человеке, десятилетиями делившем с ним и горе и радости, а потом в считанные дни превратившимся в холодную груду разлагающегося мяса, теперь настолько сильно взорвалась у него в мозгу, что ему хотелось закричать: "ВЫ ЖЕ ВСЕ УМРЁТЕ!!! ЧЁРТ ПОБЕРИ, ВЫ ЖЕ ВСЕ УМРЁТЕ!!!" Он вдруг понял, что кроме своей ехидной рожи, не сможет пронести сквозь время ничего — ничего из того, что было ему дорого. Всё уйдёт. А он останется. В эту ночь он рассказал Исе про себя всё.

Она ушла от него под утро, а спустя час вернулась и не уходила от него почти неделю.

Потом, особенно в дороге, когда мимо проплывали бескрайние поля, тянущиеся вперёд до самого горизонта, он часто будет задавать себе вопрос: а что это было? Было ли это самоубийство по неведомым ему мотивам? или желание дать ему то, чего он не мог испытать, было сильнее желания жить? а может она верила в то, что на неё не распространяются чары старого колдуна? Как бы там ни было, но в конце этой бесконечной ночи длиной в неделю она просто стянула с него, вдруг потерявшего силы сопротивляться, перчатки и, осторожно взяв его запястья, бережно положила кисти его рук себе на грудь. Какую-то долю секунды он вдруг ощутил ЕЁ — всю, без остатка, со всеми её желаниями, радостями и болью, со всем, что она скрывала и выставляла напоказ — ощутил, как её сердце бьётся под его ладонью, почувствовал тепло и мягкость её тела…

Спустя мгновенье под его ладонями был только огромный слиток золота.

Если когда-нибудь Мидас сходил с ума, то это был тот самый момент. Прямо перед ним находилось огромное богатство — золота в нём было, наверное, килограмм двести — но именно теперь он вдруг ощутил, что ЗОЛОТО НЕ ИМЕЕТ ДУШИ! То единственное, к чему он мог теперь прикасаться до конца вечности, не могло ходить, петь, смеяться, не могло согреть его и терпеливо сидеть возле него ночами, когда он болел, чтобы принести ему воды, если он вдруг проснётся.

Его руки, так отвыкшие от чего-либо, кроме металла, ещё помнили ЕЁ, когда он, не видя ничего перед собой, выскочил из дому и бросился на задний двор. Он хотел одного: лишить себя этих рук, которым не суждено приносить радость ни ему, ни кому-либо ещё в этом свете. Подумать о том, что он будет делать со второй рукой, когда останется без первой, он был не состоянии. Мидас схватил топор, выкинул свободную руку на чурбан и с размаха ударил по запястью…

Он снова замолчал. Как-то озабоченно посмотрел на часы и огляделся. Человека, которого он ждал, ещё не было.

— И что? — спросил я, — он отрубил себе руку?

Пиво он ещё не допил, болтнул его в бокале и посмотрел на меня:

— Нет.

Топор был сделан из цельного куска металла и в момент, когда он коснулся запястья, был уже золотым, а это золото почему-то оказалось самым мягким из того, какое он создавал. Мидас здорово сломал себе руку, но не отрубил. Сил хватило доползти до дома и надеть перчатки. В монастыре он так и не смог объяснить, почему их нельзя снимать, но никто и не настаивал: он просто лежал там несколько недель, пока не зажила рука и смотрел в потолок. Все считали, что он медитирует, но это было не так. Он и сам не сумел бы сказать, что с ним происходило. Во всяком случае, никогда больше он не пытался лишить себя рук.

Мидас собрался и уехал в Токио. Там он купил себе судно, нанял команду и спросил у капитана, знает ли он, где могут быть острова, на которые не ступала нога человека.

— Да я знаю тысячи таких островов, — сказал капитан.

— Отлично. Вы можете доставить меня к самому потерянному из них и высадить там?

Капитан недоумённо посмотрел на Мидаса, но когда тот добавил, что он может оставить себе судно после этого, заметно подобрел.

— Только одно условие, — добавил Мидас, — когда меня там найдут, я заберу судно обратно.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся капитан, — там вас никогда не найдут.

Но Мидаса нашли. Правда произошло это примерно через двести восемьдесят лет (Мидас давно уже потерял счёт времени) и капитана, которому он подарил судно, не было бы в живых, даже если бы он умер естественной смертью. Но Мидас не мог знать, что на обратной дороге от острова, на котором его оставили, судно поймали пираты. Половина команды погибла в схватке, вторую половину пустили по доске. В живых остались только юнга и капитан, которых заковали в цепи и увезли в Индию. Юнгу затем продали в рабство, он объездил на разных судах полмира под национальными, торговыми и пиратскими флагами, затем бежал, захватил испанскую каравеллу и стал одним из самых страшных пиратов южных морей, а состарившись приехал в Европу, и был принят преподавателем на кафедру морской навигации одного из старейших университетов мира. Он умер уважаемым и любимым профессором. Капитан же не доехал до Индии; ещё на полпути он заболел дизентерией и умер через два дня. Его лицо, когда его нашли, было цвета капустного листа и его просто выбросили за борт без каких-либо церемоний.

Мидаса подобрал английский корабль, изучавший морские пути между Америкой и Австралией. Ещё на острове Мидас научился покрывать руки тонким слоем пыли (становившейся золотой), а сверху — болотной грязью. Когда она застывала и скатывалась, рукам было немного тяжеловато шевелить пальцами, но зато она хорошо держалась. Команде он выдал стандартное объяснение про тяжёлые ожоги и рассказал, что попал на остров несколько лет назад после кораблекрушения. Уже приплыв в Англию, Мидас познакомился со странным парнем с горящим взглядом, который подсел к нему в портовой таверне и попросил рассказать о чудесном спасении. Мидас был пьян и без зазрения совести наплёл дурнейшую историю о мужественном и собранном человеке, кораблекрушении, дикарях и подобной лобуде.

Позднее он расскажет эту историю ещё раз. Будет это через несколько столетий, на баррикадах вокруг парижского театра "Одеон". Его приятель Жан-Поль, с которым он любил в то время поговорить о современной философии и подкинуть его пытливому уму пару неразрешимых моральных задач, познакомит его с другим "парнем с горящим взором", который представится Мишелем. Речь зайдёт о человеке, лишённом социального окружения, и Мидас, изрядно налакавшись перебродившего шампанского, как на духу расскажет всё, что на самом деле происходило на острове. Мишель почти ничему не поверит тогда, но этот рассказ пройдёт странное преломление в его неординарном сознании и выйдет оттуда наружу. На следующий день баррикады штурмовались бойцами CRS и Мидас потеряет из виду того парня. Лишь много лет спустя он встретит его книгу, в переводе на какой-то из славянских языков.

Тогда же рассказ не имел с реальностью почти ничего общего, но глаза у собеседника Мидаса горели.

— Меня зовут Дани, — представился он и протянул руку для рукопожатия.

— А меня Робби, — представился Мидас первым пришедшим в голову именем и пожал своей покрытой слоем грязи рукой руку великого автора.

Через несколько месяцев Мидасу пришлось сменить придуманное им имя и уехать вглубь острова, потому что его узнавали почти во всех слоях общества. Так Мидас стал знаменит во второй раз.

В Англии он поселился в местечке Ватерлоо и надолго осел здесь странным, но уважаемым отшельником. Хотя на вид взглядом со стороны ему нельзя было дать больше тридцати, борода и суровое выражение лица делали своё дело — Мидаса считали старцем. Он снова привыкал к обществу людей, снова учился слышать голоса, пользоваться инструментами, ходить по мостовым и, главное, — прикасаться к женщинам. Он вдыхает их запах, проходя мимо, он осязает их тело, сталкиваясь с ними в толпе, он слушает их смех, поначалу пугающий его, но затем радующий слух, когда рассказывает им придуманные на ходу анекдоты. Мидас много путешествует по Великой Британии, но всегда ходит пешком, и ни разу не приближается к побережью, даже не пытаясь сам себе это объяснить. Он даже чуть-чуть влез в политику, и прославился среди тайных полиций европейских государств. Жив он, в итоге, остался только чудом. Тем самым, то есть способностью превращать своих врагов в бесценные, но неподвижные изваяния. Поговаривали, что Наполеон своим английским походом собирался захватить в плен его, Мидаса (конечно, он не знал его настоящего имени — в то время его звали просто старым Джеком), но это были только слухи, ходящие среди тайной полиции, а среди неё во все времена ходили безумные слухи.

И всё-таки Мидас в значительной степени ощущает какую-то внутреннюю пустоту. Его руки, которые он научился прятать под тонкими перчатками, надетыми на слой золотой пыли, при виде очередной обольстительницы начинали ныть, как ноют в дождь старые раны. Одно время он ушёл работать на бойню, чтобы не прерывать общения с людьми, как это было на острове, но и не видеть женщин. Работал он безвылазно и скоро дни стали сливаться для него в одну сплошную серую массу. Мидас стал лучшим потрошителем во всём королевстве, но ему было искренне плевать на хвалу и довольные мужские лица. Однажды утром он встал, когда на бойне все ещё спали, и ушёл, как истинный англичанин, взяв с собой только несколько медных монет и кожевницкий нож.

Мидас поселился в Лондоне и целыми днями просто ходил по городу, стараясь всё время находиться в окружении женщин. Его чувства к ним начинают сильно колебаться сначала в зависимости от фазы луны, а затем в зависимости от времени суток. В течение недели он много раз влюблялся в них без памяти и ненавидел их до самой глубины своей души. Физическая близость была ему не нужна, если он не мог коснуться к женщине руками. Временами он хотел превратить их все в золотые статуи, но воспоминание об Исе резало его мозг словно бритвой. В бессильной ярости он хотел увидеть их боль — живую боль, а не металлическую маску, он хотел услышать их крик, увидеть кровь — текущую по мостовой, а не спокойно отливающую золотом. Он останавливался в тёмных проулках самых грязных кварталов города и подолгу наблюдал за тем, как уличные женщины за гроши продавали то, что он не мог теперь купить ни за какие деньги. Наверное, думалось тогда ему, в этом и заключалось его главное проклятие — видеть близость женского тела, слышать его запах, чувствовать его тепло, даже ощущать его всем остальным телом и без труда обладать им — но не иметь возможности коснуться его руками…

Ослеплённый то ли завистью, то ли ненавистью, то ли гордостью, то ли любовью, он снимал женщину, уводил её туда, где крик её был хорошо слышен, но где никто не спешил бы ей на помощь, и вскрывал её инструментом, с которым так хорошо умел обращаться. Приходило утро, его обуревало раскаяние и снова мысли о самоубийстве, и он носился по своей квартире, по всему городу и ему хотелось падать на колени у каждой женщины и молить её о прощении за все то, что кто-либо из мужчин когда-либо сделал с кем-либо из женщин, потому что у той просто не было силы сопротивляться. Но с заходом солнца страшная боль тянула его назад, в темноту, и далеко не каждую ночь ему удавалось удержаться у себя дома побелевшими от напряжения пальцами за золотую крышку стола. В пору раскаяния он не раз писал признания, подписывая их своим нынешним именем, но так и не сдался в полицию, хотя снова, в третий раз в своей жизни, стал знаменит.

У него зазвонил мобильный, он снял его с пояса, секунду слушал, затем бесшумно сказал что-то одними губами и повесил его назад на пояс. Морщины на его лице разгладились. Он расслабился и одним движением допил пиво.

— И Мидас уехал из Англии, — сказал он, недвусмысленно стукнув пустым стаканом о стол. Я заказал ещё по пиву.

Мидас уплыл на другую часть света, и пошёл пешком снова прочь от моря. По дороге он никак не мог совладать со своим вновь возникшим характером и не раз ввязывался в драки. Беспробудное пьянство всю ночь и пустынная дорога целый день.

Добравшись до Мексики, Мидас встал под знамёна генерала Диаса. Ему в равной степени было плевать и на повстанцев, и на регулярные войска, и объяснить себе этот свой поступок он искренне затруднялся. Но ему уже доставляло удовольствие совершать неожиданные поступки, удивлять самого себя — а кто ещё мог его удивить?

Война свела его с Марчелло Боливаром — странной и одиозной личностью. Про себя Марчелло рассказывал только то, что он родом из Колумбии, приходится родным внуком Симону Боливару и унаследовал от него всё лучшее. Богатство Марчелло, очевидно, не считал лучшим и вообще относился к золоту, как к говорящему таракану — с брезгливостью, но понимая, что из него можно извлечь какую-то пользу. Генерала он по-свойски в глаза называл "Поро" и вызывал у солдат трепет, сходный со священным. Объяснять, как именно идеи его прославленного деда привели его под знамёна Диаса, он отказывался.

Мидаса Марчелло поначалу заинтересовал, как человек, которых он мало встречал за свою долгую жизнь, но скоро они по-настоящему сдружились. В Боливаре его поражала лёгкость, с которой он относился к ценностям и вообще к самой жизни. Он мог с пеной у рта доказывать тебе истинность какой-либо позиции и убедить в этом всех, кто был вокруг. А наутро он вдруг сталкивался с каким-то аргументом, который он конечно же уже слышал, но не придал ему значения, и ПОЛНОСТЬЮ перестраивал своё мнение по этому вопросу. При необходимости, он мог теперь переубедить всех обратно. Подобная интеллектуальная лабильность и внутренняя сила, очевидно, и были тем самым "всем лучшим", доставшимся Марчелло от деда. Все прочили ему большое будущее, да и у самого него были большие планы.

Преследуя небольшую, но серьёзную группу охотников за оружием, отряд из двадцати человек под руководством Марчелло и Мидаса, однажды стал на ночлег где-то в горах Сьерра-Невады. Здесь, сидя возле костра, Боливар спросил у Мидаса, кто он. Хотя вопрос этот был задан как бы между делом, просто сидят двое у костра, пьют тэкилу и смотрят на звёзды (если бы один из них был женщиной, это было бы даже романтично), оба понимали, о чём на самом деле спрашивает колумбиец. И Мидас, который на самом деле никогда не боялся рассказать правду о себе, просто не видел в этом смысла, рассказал всё в подробностях. Опуская некоторые незначительные детали и с учётом того, что утром пора снова в дорогу, но достаточно полно. Никаких доказательств этой фантастической истории, кроме простой демонстрации (камень из-под ноги Боливара был в долю секунды превращён в самородок) не понадобилось. Марчелло не был человеком жадным, но был ещё более прагматичен, чем Мидас в пору его царствования. Он тут же предложил выбрать подходящую пещеру и заполнить её на всякий случай (типа если Мидас останется без рук или ещё что-нибудь) золотом для нужд армии. Только надо как-то пометить пещеру, чтобы вновь отыскать её, когда в этом возникнет необходимость. Поскольку Мидасу было решительно всё равно, и ничего подобного он ещё ни разу не пробовал, он согласился.

В последующие двадцать лет Мидаса гораздо чаще спрашивали, где находится эта пещера, чем спрашивали, откуда там это золото взялось. Идея о мифических богатствах Сьерра-Невады была людям гораздо ближе, чем простой дар царя Мидаса. Он часто задумывался об этом: почему люди гораздо легче верят в то, что кто-то где-то и когда-то, чем в то, что происходит тут, у них на глазах. Это было странно, но это просто было, и в конце концов Мидас просто свыкся с этой мыслью.

Уже по дороге назад, при переходе через заснеженный перевал, отряд попал в буран и вынужден был прятаться в какой-то пещере. Дальше всё развивалось, как в голливудском фильме: одного за одним бойцы просто съели друг друга. За тот месяц, пока они сидели там, солдатами были изобретены заново все известные человечеству способы выбора того, кто останется жить, а кому не судьба: от слепого жребия и голосования до тупого и банального убийства того, кто слабее. Мидас с любопытством наблюдал за всем происходящим, и больше всех — за своим новым другом, который не уставал удивлять его. В Боливаре для него открывались новые таланты, в основном, конечно, проистекавшие из его умения действовать сообразно изменившимся обстоятельствам. Жизнь Мидаса, как ценного в финансовом отношении союзника, Марчелло отстаивал отчаянно и в итоге они остались вдвоём.

Мидас съёл Марчелло Боливара, приготовив его мясо на костре со специями, которые остались ещё в сумке у съеденного ранее повара, по рецептам японской кухни. Мясо хорошо прожарилось и было удивительно вкусным, Мидас смаковал каждый кусочек. Доев, он просто встал и вышел из пещеры: ничто, кроме любопытства, не держало его здесь, Мидас не боялся ни холода, ни жажды, ни голода.

После окончательного падения Диаса Мидас, преследуемый новой властью, с удовольствием бежал из Мексики. Ему вдруг понравилось ощущать свою значимость и даже возник нешуточный соблазн побегать от революционеров столько, сколько у них хватит терпения за ним гоняться, но, подумав, он решил заняться чем-то более интересным. Мидас уехал туда, где его никогда бы не нашла ни одна спецслужба мира, в самый бурлящий котёл этого периода истории: Российскую империю. Сначала он примкнул к эсерам, затем, в период междувластия, к монархистам, потом, от жажды жизни, к большевикам. Войны, революции, колоссальные восстания и жестокие кары — всё это разгонялось словно специально для того, чтобы у Мидаса закружилась голова. История стремительно ускорялась у него на глазах. Мидас впервые почувствовал, что всё-таки он старомоден. Наблюдая вихреподобную смену властей и теряясь в политических лабиринтах партий, он вдруг вспомнил о своём возрасте. Возраст был неслабым.

Мидас начал уставать от действия, но быть наблюдателем в то время было невозможно. Борясь с самим собой, он решает наказать свою лень и бросается в самое пекло. Если и была на тот момент страна, более интересная, чем Россия, то это без сомнений была Германия. Многое сходство этих стран компенсировалось их многим различием. Мидас с головой окунулся в водоворот событий, и не сразу сообразил, проезжая по какой-то просёлочной дороге, что он вернулся к себе домой.

Мидас вышел из машины и прошёлся по тем местам, где когда-то бегал ещё ребёнком. Здесь всё изменилось с тех пор, но совсем не настолько, чтобы он не узнал. Стоя посреди огромного леса, слушая гудение в ветвях деревьев и пение птиц, он вдруг увидел какой-то цветок, проросший возле пня. Точно такие же цветы Мидас рвал в детстве. Ни тогда, ни сейчас он не знал их названия, но им было всё равно. Хотя прошли сотни лет, эти же цветы так же каждый год распускались и каждый год гибли, чтобы родиться затем снова, не обращая внимания ни на смену царей, ни на страдания прокажённых, ни на войны, бушующие над ними. Мидас вспомнил Мать, почти уже стёртую из его памяти и свою первую любовь — деревенскую девушку, до обморока боявшуюся укрываться в лесу с наследным принцем, вспомнил вдруг её запах и МЯГКОСТЬ И УПРУГОСТЬ ЕЁ КОЖИ ПОД ЕГО НЕУМЕЛЫМИ РУКАМИ.

Он упал на колени и заплакал.

Жизнь — любая отдельно взятая жизнь — вдруг показалась ему такой мелкой и незначительной, что он стал уверен, что в следующий раз не разглядит себя в зеркале, скрытого светом почти вечных звёзд. Странная буря чувств прорывалась наружу сквозь его плач, сложных, невыразимых ни словами, ни поступками. Словно где-то у него в душе прорвало какую-то плотину, построенную давным-давно. Он вспомнил Ису, Рана, Боливара, тысячи людей, лица которых запечатлелись в его необъятной памяти, тысячи вещей, прошедших перед его глазами. Он всё плакал и плакал и не было на всей Земле способа залатать эту плотину или построить новую, а слёзы, словно могучая река, всё не иссякали.

Он сделал паузу и посмотрел в полупустой бокал.

— Хороший момент, чтобы закончить сказку, да? — спросил он.

Я кивнул.

— Но беда в том, что в такие моменты сказки заканчиваются лишь на бумаге. В жизни они всегда продолжаются дальше, хотя и не всегда красиво с сюжетной точки зрения.

Конечно, Мидас в конце концов перестал плакать. Он сел в машину и поехал своей дорогой. У него ещё были незаконченные дела, и были какие-то проблемы, никак не связанные с шёпотом деревьев. Что-то в нём поменялось, наверное, поменялось навсегда, но жить надо было дальше. И жить было всё интереснее и интереснее.

Нации, к которой принадлежал Мидас, давно уже не существовало, а это был самый верный признак того, что он еврей. Так накануне начала величайшей войны истории Мидас попал в лагерь смерти. И только там он впервые за всю свою жизнь встретил людей, горящих желанием изучить его феномен. На самом деле Мидас никогда не прятал свой дар ни от кого, просто учёные, изучавшие особенности человеческого тела при нагрузках и повреждениях в лабораториях при лагере, оказались первыми пытливыми умами, изучающими руки Мидаса. Сами они, разумеется, считали, что им крупно повезло. Мария фон Штарт, один из величайших физиологов Третьего Рейха, устроила презентацию способностей заключённого с номером 6987547456 самому Фюреру. Исследования необычайной возможности "трансформации молекулярной структуры твёрдых веществ при взаимодействии с органико-кристаллическим катализатором" переехали в специальный особо секретный бункер, и курировал их Фюрер лично. Мидас же был документально переименован из еврея в чистокровного арийца и о том, что он был заключённым, никто больше не вспоминал. Многочисленные эксперименты с использованием всевозможных веществ, технических средств и способов изгаления над руками Мидаса (ему даже отсекли фалангу мизинца на левой руке) почти ничего не дали для объяснения самого феномена способностей Мидаса, но укрепили в вере, что это величайшее чудо, известное человечеству. В документах Рейха строго запрещалось упоминать руки Мидаса, которые теперь именовались исключительно "секретным оружием". Слухи об этом оружии, без разглашения его сути (что обеспечивалась подразделениями Абвера), скоро расползлись далеко за пределы Германии. Так Мидас снова стал знаменит, на этот раз даже не под выдуманным именем, а полным инкогнито.

Фон Штарт считала, что навеки обеспечила себе место в истории. Но история капризна: не люди выбирают, кому в ней остаться; она выбирает себе людей. Почти все исследования физиологов Третьего Рейха погибли при оккупации Германии войсками союзников. Сама фон Штарт была захвачена в плен солдатами 26-ой мотопехотной дивизии второго белорусского фронта, её насиловали по тридцать-пятьдесят раз в день и кормили объедками. Какие-то солдаты бывали к ней добрее, но делать за кусок хлеба вид, что она получает от их грязных и вонючих совокупляющихся с ней тел удовольствие было выше её сил. Физические нагрузки часто доводили её до обморока и спустя несколько недель такой жизни она молила своего бога о смерти, весьма вероятной с учётом того, что пленных полковых девок обычно затрахивали до смерти. Но провидение нарисовало ей долгую дорогу: заколоченный вагон, Соловки, Великие Стройки Социализма и смерть от старости уже при Брежневе в тюремной бараке где-то под Уфой, в полной безвестности.

Мидас же сбежал, как только понял, что фашисты не смогут помочь ему лучше понять себя. Хотя те приняли, казалось, исчерпывающие меры безопасности, до самых простых вещей они додуматься не могли. К тому же Мидасу доверяли, потому что не смотря на всё, что ему сделал Третий Рейх, он терпеливо играл в их игру. Побег Мидаса окончательно подорвал веру в победу даже самых оптимистично настроенных офицеров Рейха. В день его побега, когда стало ясно, что найти его не удастся, Фюрер покончил с собой.

После войны Мидас поселился в Югославии, на самом берегу моря. Он жил среди нищих рыбаков, до которых не доходили чистки и политические дрязги. Время от времени он путешествовал по миру, смотрел на людей, следил за историей и делал ещё одну вещь, в которой никогда не признавался сам себе.

После неудачи фашистских учёных, он впервые почувствовал себя не подвластным простым человеческим законам, выпадающим за рамки того мира, который он видел каждый день; он впервые почувствовал себя сказочным персонажем.

Но в сказках, если есть заклятие, то есть и способ его снять.

Мидас смутно, не отдавая себе в этом отчёта, начал верить в то, что где-то в истории есть женщина, которая не станет золотом, когда он к ней прикоснётся. Та единственная, которая не станет сомневаться с том, что его руки безвредны и останется такой же тёплой, мягкой и желанной, когда он обнимет её и прижмёт к себе так, как он давно уже не мог поступить ни с одной женщиной.

И Мидас везде, где он бывал, внимательно высматривал эту женщину. Он не знал, какой она должна быть, но, поскольку это сказка, верил, что обязательно узнает её. Пружина истории стремительно раскручивалась, сам ток времени ускорялся у него на глазах, в водовороте событий кружились тысячи, миллионы женщин, но ТОЙ САМОЙ среди них не было. И, где бы Мидас ни был, чем бы он ни жил, он всегда возвращался домой, в маленькую хибару на берегу Адриатического моря.

И лишь пришедшая война выгнала его из дома. Мидас снова стал под знамёна и снова начал убивать и снова мир для него стал игрушкой, но каждый день, просыпаясь, он верил, что именно сегодня он встретит её — и сказка счастливо завершится.

Он глянул мне через плечо, кого-то там увидел, улыбнулся и кивнул. Потом опрокинул бокал себе в рот.

— Ну? — спросил я, боясь, что он не успеет закончить.

— Что ну?

Я просто развёл руками, как бы подводя его в финальной черте.

— Ты ждёшь конца? — спросил он.

— Ну да, — кивнул я.

— А конца нет. Я знаю, в сказках должен быть конец, но это неправильная сказка. Может быть, я рано начал её рассказывать; если бы мы встретились через год, у этой истории мог бы быть конец, но сейчас это всё на сегодня. Спасибо за пиво.

Он поставил бокал на стол и только тут я обратил внимание, что на его руках плотные матовые перчатки. Он проследил мой взгляд и засмеялся.

— Нет, — сказал он, — я знаю, о чём ты подумал. Это простые шерстяные перчатки, к тому же у меня на месте мизинец. Можешь попробовать, — добавил он и протянул мне почему-то правую руку.