Водяной

Река текла.

Она не умела больше ничего делать. Она просто текла, просто проносила мимо собственных берегов тысячи тонн воды, от истоков в устье, просто двигалась, не обращая внимания на то, что происходило вокруг неё. Вода не знала размышлений о смысле или значении, она не умела задумываться или рассуждать. Ей были чужды сомнения, колебания, уверенность и максимализм, все людские чувства и переживания были чужды ей в равной степени. Река не умела сочувствовать, ненавидеть или быть безразличной. Она умела только течь.

И она текла.

***

Трудно сказать с уверенностью, какой был год. Наверное, семнадцатый, но точно восстановить ход событий сейчас уже невозможно, да тяжело было и тогда. Слишком быстро очевидцы, свидетели и даже те, кто просто что-то слышал, умирали от чумы, гибли от шальных пуль, пропадали наутро после тихих украинских ночей. Да и нет смысла точно восстанавливать ход событий.

Влас был почти ровесником века. Это он помнил наверняка, потому что дата его рождения — пятнадцатое сентября тысяча девятьсот первого года — почему-то считалась всеми означающей что-то, чего он так и не смог понять. Вероятно также, Влас был сыном помещика. Какого-нибудь мелкого помещика Александровского уезда Екатеринославской губернии. Да, это почти наверняка. Влас хорошо помнил поместье. Оно было небольшим, но удивительно красивым. Вытянувшись узкой полоской по правому берегу Днепра, поместье словно красовалось на излучине реки, и первое детское воспоминание Власа — это пускание камешков по ровно двигающемуся ковру воды. Он любил сидеть на берегу, рассматривая звёзды или ловя лицом солнечные зайчики отражённого от волн солнца. Он любил быть рядом с рекой.

Река завораживала Власа. Выросший на берегу, он должен бы воспринимать многие вещи, как должные, но он не воспринимал. Его пугала чудовищная мощь, заключённая в русле трёхкилометровой ширины, и в то же время удивительно успокаивало вечное равнодушие воды.

Когда было совсем тихо, Влас любил лежать на берегу, смотреть на небо и слушать тихое журчание волн. Он представлял себе, что на самом деле он лежит на реке, прямо на спине, лежит, раскинув руки, и она несёт его куда-то вдаль — туда, где заканчиваются и начинаются все реки. И он будто плыл, рассматривая пролетающие облака, солнце, луну и звёзды, слушая ветер, который что-то нашёптывал ему о какой-то опасности, слушая его в пол-уха, изрядно потешаясь над его трусостью и недоверием.

Когда же ветер приносил из степи бурю, и небо обрушивало на землю снег и град или просто дождь, Влас тихонько выбирался из дома и прибегал на берег, чтобы смотреть волны. Он не мог оторваться от зрелища разыгравшейся стихии, от силы и красоты речной воды, но его не покидало глубинное ощущение защищённости, ведь река никогда не могла бы выбраться из своего русла. Это была какая-то очень домашняя стихия, очень знакомая и родная.

Когда Влас приходил домой, насквозь промокший и продрогший, измотанный напряжённым вглядыванием в противоположный берег, нянька всегда реагировала одинаково. Она всплескивала руками, и громко произносила: "МатЁнко Божья! Знов на рЁчку бЁгав! ХЁба ж так можна, пановичу...", и дальше она вытирала его, сушила, грела и отпаивала чаем. Она никогда не говорила его родителям, а он за это ни разу не болел.

В пять лет конюх научил его плавать. Влас помнил этот момент так хорошо, как будто именно тогда он по-настоящему родился на свет. Мир воды — не её поверхности, часто обманчивой и ненастоящей, а самой воды, воды изнутри, её жизни, её вечного движения — этот мир потряс Власа. Он проводил на реке целые дни, начиная купаться ранним апрелем, тайком от всех, и заканчивая в ноябре. Он плавал, и нырял, и ходил по дну, и бесконечно долго разговаривал с рекой, жил в ней, чувствовал в ней, растворялся в ней, словно сам становился частью этой мощной и диковинной стихии. Водоросли, рыбы, раковины, течения и перепады температур — Власа восхищало в реке всё.

Он был великолепным пловцом, по нескольку раз за день переплывая реку с одного берега на другой и обратно, и задерживая под водой дыхание на несколько минут. Крестьянские дети, также выросшие на реке, ещё не понимавшие, что социальный статус держит их с Власом на разных ступенях жизни, безоговорочно признавали в нём главного во всех играх, если он снисходил до общения с ними. Но Влас не любил детей, так же, как в общем-то не любил людей вообще; он любил реку.

Река заменяла ему и мать, и отца, которых он видел в то время не чаще двух-трёх раз в день, а летом, когда на речку можно было бежать чуть свет — и того реже. Река заменяла ему друзей, товарищей, знакомых и незнакомых, недругов и врагов. Он мог дружить с ней, баловаться с ней, бороться с ней и воевать с ней одновременно. Пребывание в воде к началу холодов становилось для него привычнее сидения на суше, и он долго и мучительно переживал зимние месяцы.

Единственное, что удерживало его на плаву всё это время — это лёд, крепость которого зачастую позволяла Власу переходить реку на ту сторону пешком. Прогулки по Днепру, то есть не по берегу, а буквально по самому Днепру, стали для него обычной зимней забавой, и настоящая мука начиналась лишь когда лёд был слишком тонок. Влас начинал плохо себя чувствовать, краснел, бледнел, у него немного повышалась температура, его иногда слегка колотило, и от настоящих болезней его удерживали лишь ежедневные выходы на берег под присмотром няньки. Но после ледолома жизнь возвращалась к нему прежней силой.

Когда ему исполнилось восемь, отец хотел послать его учиться в какую-нибудь московскую гимназию, но Влас проявил такое упорство, и закатывал такие красочные истерики, что даже сильная отцовская воля дрогнула. Влас был отправлен в Киево-Могилянскую академию, дабы постигать корни наук всяких и иметь о каждой вещи суждение верное.

На большом пароходе они шли вверх по Днепру, рассекая волны и разгоняя речной ветерок. Влас бегал по всему пароходу в совершеннейшем восторге, он смотрел с носа на набегающие волны, он перегинался через корму, чтобы увидеть водовороты, образуемые корпусом судна — для него это был настоящий праздник. Отец списывал его возбуждение на встречу с древней столицей трёх государств, но на самом деле Киев так же мало волновал Власа, как и отцовское поместье. Влас был счастлив оттого, что мог теперь увидеть реку во всей её красе, увидеть всю её фантастическую длину, красоту берегов, разнообразие пейзажей, смену настроений реки от километра к километру, смену самого её дыхания.

А река была так же неизменна, красива и величественна, как и у него дома. Высматривая воду с самой вершины любого из трёх поросших пролеском Киевских холмов, спускаясь к руслу от Лавры, переплывая на спор реку одним нырком до острова и обратно, Влас видел ту же мощь и ту же красоту, которая так поражала его с раннего детства. Даже стоя в самой гуще толпы во время службы в Софии Киевской, Влас был готов поклясться, что сквозь заунывные песнопения церковного хора он слышал плеск воды.

Немного поражало Власа отсутствие должного интереса и уважения к реке со стороны других людей. Он привык к этому в отцовском поместье, но здесь, он ожидал, в столице, люди будут по-настоящему понимать всю силу животворящей воды. И немного разочаровался по этой причине как в Киеве, так и вообще, пожалуй, в людях вцелом. Но это не было для него каким-либо значимым переживанием и ничего принципиально не поменяло в его картине мира. Река по-прежнему занимала в ней первостепенное место, всё остальное — второстепенное.

Да, это определённо произошло в семнадцатом. Всё началось со странной вести, масштабы последствия которой никто ещё тогда оценить не мог: царь отрёкся то трона. Для Власа эта новость была не более, чем пустым звуком, щелчком, криком перелётной птицы, он услышал её и пошёл на реку, бесцельно бродить по замёрзшему руслу. Но с этого момента новости стали поступать каждый день.

Вокруг началось какое-то странное движение, многие вещи, которые раньше были настолько очевидными, что не вызывали ни малейшего сомнения, стали постепенно всё более и более нереальными, пока наконец не исчезали под радостные крики тех, кто так давно об этом мечтал, хотя ещё недавно и прославлял обратное. Влас и раньше-то не особенно вникал в то, что происходило в мире людей, а сейчас, когда он окончательно потерял в нём ориентацию, он окончательно потерял к нему интерес.

Он снова и снова приходил на берег и спрашивал у реки — "Чи це суттєво?"

"ЦЁлковитЁ дрЁбницЁ" — отвечала она, и он ей верил.

Власу не было никакого дела до политических, социальных, научных, просветительских, литературных, театральных, музыкальных, короче — человеческих событий, он общался с миром постольку, поскольку этого требовала сила привычки и осознание неизбежности. Кроме реки, его, в общем-то, мало что волновало.

Но всё поменялось окончательно, когда отец забрал его домой. Чем-то отец был странно напуган, он даже отказался везти Власа по реке, не смотря на все его ультиматумы, вместо этого они ехали по какой-то дороге, то приближавшейся к воде, то отдалявшейся от неё. Отец пытался объяснить Власу, что всё вокруг стало сейчас слишком сложно, неизвестно, что теперь будет дальше, он оперировал какими-то ничего не говорящими Власу названиями, произносил странные и чуждые слова: "бЁльшовики", "тимчасовий уряд", "рада", "унЁверсал"... Влас согласно кивал, но всё время сквозь звуки отцовского голоса прислушивался к реке: вот они удаляются от неё... а вот они потихоньку разворачиваются... сейчас они едут прямо, но река сама приближается к ним — здесь небольшая лука... он слышал шёпот реки, которая говорила ему, что не стоит даже пытаться обращать внимание на всё происходящее... всё это просто не стоит его внимания... просто не стоит внимания...

И он верил.

И он не обращал никакого внимания на всё происходящее до тех самых пор, пока толпа разъярённых мужиков не вломилась в дом и не начала с криками разбрасывать слуг и орать: "Бий панЁв!!!" На это просто трудно было не обращать внимания.

Пока его мать с деловым видом насиловало трое сосредоточенных крестьян, основная масса народных мстителей выволокла его отца на подворье и пригвоздила вилами к сараю, распнув его спиной на слуховом окне. После чего присоединилась к насильникам.

Шум, огни, какие-то странные вещи происходили вокруг, Влас вылез из постели и тут же оказался жестоко избит вошедшим в раж пролетариатом. Всех слуг к этому моменту уже поставили на колени перед чабаном, выполнявшим функции атамана, и заставляли принимать присягу на верность новой власти. Что это за власть, какова её программа и цели, понятно особенно не было, но никому это было и не нужно, потому что у неё было главное: представительство. Власть представляла рабочих и крестьян. Конечно же, имея такую заявку, власть могла ничего больше не иметь.

Влас ошарашено наблюдал, как слуги принимали присягу, состоящую наполовину из каких-то странных, непонятных ему слов, пока на него не обратили внимание.

"А що з паничем робити?" — спросил кто-то из толпы. Чабан снисходительно повернул голову в сторону Власа и царственно вопросил: "А що пропонуєте???" Толпа слегка оробела от открывающихся перспектив продолжения сегодняшней забавы, но скоро опомнилась и самые красочные предложения посыпались чабану со всех сторон. Поток брани, смеха, чьего-то тихого плача, щелчков чьей-то плети и беспорядочных криков вдруг остро прорезал голос кузнеца: "ЗАЖАРИТИ ПАНИЧА!!!"

Шум стих, чтобы спустя секунду подняться с новой силой: "Так, так, зажарити, в огонь його, в огонь його..."

Влас даже не успел ничего сообразить.

Неожиданно для самого себя он вдруг вырвался из не особенно крепко державших его рук двух крестьян и пулей вылетел из толпы. Он бежал к реке.

"Жени його! Жени виродка!" — крестьяне с гиками бросились вдогонку, но преследовать его можно было только до берега. С разбега, широко всплеснув руками, Влас прыгнул с крутого берега в воду и гладко, бесшумно, почти без брызг вошёл в неё. И исчез.

"Добре стрибає, виблядок..." — зло сплюнул чабан, и, пару раз стрельнув в воду, никто не стал плыть за Власом.

***

И она текла.

Она существовала в каком-то своём, неведомом никому из людей, пространстве. Она находилась вне, за и под всем тем, что мы привыкли воспринимать, как жизнь. Она находилась над, перед и вместо всего того, что мы привыкли обозначать, как смерть. Ей неведомы эти понятия, как неведомо и само понятие понятий, ей неведом человеческий страх и человеческая гордость, сила или слабость, боль или вожделение. Но что ей ведомо наверняка — это её существование. Река осознаёт саму себя, так же как каждый человек способен представить себе себя или ту же реку, но делает это совершенно иным образом, нежели привычный нам.

Она течёт.

***

Влас набрал в полёте побольше воздуха и получил несколько минут отдыха. Несколько минут он мог не всплывать, он мог пребывать в самом сладостном из всех мыслимых состояний: состоянии свободного парения в воде. Влас расправил руки и распрямил ноги, выгнул шею и начал словно бы вбирать в себя силу реки, которая теперь стала его единственным прибежищем. Где-то рядом шуршали в воде пущенные наугад пули, на поверхности кто-то тоскливо возвращался к недотраханной помещице, свет от горящего сарая поднимался прямо в небо, отражаясь сполохами в поднятой ветром речной ряби, но всё это было бесконечно далеко от Власа. Он плыл.

Показывать свою голову над поверхностью воды было для него сейчас крайне небезопасно. Влас подплыл к берегу и осторожно начал ощупывать его рукой на предмет какого-нибудь подмыва, чтобы можно было без боязни выглянуть из воды и глотнуть воздуха. Подмыва не было, но спустя секунду Влас обнаружил... дыру. Вопросы о том, что это была за дыра, сможет ли он в неё протиснуться, куда она в итоге ведёт и найдёт ли он там хоть немного воздуха, короче, все эти вопросы, которые естественно возникают в голове у человека при мысли о дырах в речном берегу, для Власа не стояли. Значение для него имело одно: бесконечное доверие реке, которая ни разу ещё его не подводила. Он нырнул в дыру и скоро вынырнул из неё в странном яйцеобразном помещении с затхлым воздухом, который с наслаждением вдохнул.

Строение Земли таково, что все грунтовые образования расположены на ней по определённому принципу. То есть существуют некоторые правила, которым подчиняется структура планеты, расположение почв на поверхности или движение грунтовых вод под ней. С точки зрения современной геологии, например, в среднем течении Днепра не может существовать карстовых пещер. Но точка зрения современной геологии потому и называется точкой зрения современной геологии, что это всего лишь точка зрения современной геологии.

Влас находился в полнейшей тьме, в тишине, нарушаемой лишь далёким шорохом крыльев летучих мышей и глухим журчанием воды, затхлом воздухе, проникающем сюда неведомыми никому вентиляционными путями, и был счастлив. Потому что он был жив. И потому, что он был рядом с рекой.

В пещере было тепло (по крайней мере, в сравнении с рекой), Влас выполз из воды и распластался на покрытых растительным налётом камнях. Он был не в силах думать о том, что ему надо делать дальше, да если бы и был, то не стал бы забивать себе этим голову. Лежать здесь было гораздо лучше, чем сгореть заживо в собственном амбаре, он был всё же достаточно человеком, чтобы понимать это, и этого ему хватало, чтобы постараться полностью расслабиться. Влас уснул.

Около двух дней затем он не показывался на поверхности. Влас ничего не ел, пил речную воду и просто лежал на камнях, слушая шёпот реки. Ему хотелось есть, хотелось увидеть солнце, но страх и лень заставлять себя что-либо делать, выпадать из этого блаженного состояния покоя не давали ему выбраться на поверхность. В итоге он почувствовал, что умирает, и, собрав остатки сил, нырнул в воду.

Был вечер. Солнечный диск постепенно заходил за горизонт, марево заката красным светом озаряло сожжённый амбар и разорённый дом. Новая власть сначала хотела сделать в доме помещика здание совета, но всех испугала последние слова матери Власа. Перед смертью она выдавила из себя только: "Хай це прокляття...", и, хотя фраза явно была незакончена, никто не рискнул оставаться в доме. Хотели даже сжечь его, но так и бросили.

Влас бесцельно поблуждал по пустым комнатам, прогулялся после захода солнца по двору и вернулся к реке. Еды он не нашёл, а идти к людям он после того, как узнал в толпе нападавших своего любимого конюха, теперь боялся. Люди не вызывали больше у него доверия. В отличие от реки.

"Якщо це — моя доля, то хай смерть знайде мене поруч Ёз водою", — подумал Влас и нырнул в свою дыру. Он выбрался на привычное место, и удобно улёгся на тёплых камнях.

В этом мире остался только он и тихий шёпот воды.

Сначала Влас ничего не разбирал в нём, разве что пару привычных фраз — что всё это временно, что всё будет в порядке, что не стоит переживать из-за того, что недостойно его внимания. Но постепенно каждый звук, каждый плеск начал нести смысловую нагрузку. Все они выстраивались в голове Власа в осмысленные словосочетания, фразы, предложения, в конце концов — целые истории. Иногда Влас терял сознание и через какое-то время уже не мог с уверенностью сказать, спит он или бодрствует. Слышит ли он или ему слышится? Говорит ли он или бредит?.. Жив ли он или уже мёртв...

А река рассказывала Власу свои сказки, истории многих сотен веков, миллионы лет течения и познания себя. Река многое помнила, и ей было, что поведать Власу. Иногда он начинал жевать прелый налёт на камнях (для себя он называл его мхом), просто так, чтобы чем-нибудь занять рот, иногда вдруг падал с камня прямо в воду, и словно погружался сам в те диковинные истории, которые не дано услышать никому над поверхностью воды. Он что-то рассказывал реке и она слушала его, затем отвечала, и Влас научился легко и быстро общаться с ней. Однажды она предложила ему попробовать её рыбу, и Влас не стал отказываться, хотя голод, как чувство, давно уже был ему неведом. Он просто схватил руками пространство перед собой, материализовавшееся вдруг в карпа, и съел его целиком, не вскрывая и не разделывая. Однажды река предложила ему погреться в тёплом ключе где-то глубоко под пещерой, и Влас, ведомый её рассказами, без труда нашёл место, чтобы разомлеть и плавно уйти куда-то вместе с рекой, вместе с её сказками, добротой, нежностью и глубоким презрением ко всему, что происходило где-то над ней, на воздухе, который называли свежим те, кому не дано услышать реку. Влас открывал глаза и оказывался лежащим на камнях, закрывал их, снова открывал, и оказывался неспешно парящим где-то в подземных водах, снова закрывал, и иногда, вновь открывая их, находил себя лежащим на поверхности воды в самой середине течения ночного Днепра. Тишина и спокойствие, расслабленность и умиротворение, пение ночных птиц, шелест крыльев летучих мышей, выходящих на охоту, стрёкот сверчков и яркое сияние Днепровских звёзд — всё это просто сливалось с голосом реки, предлагавшей забыть о треволнениях, забыть об этом мире, забыть о самом себе, человеке, и просто принять себя, почти полностью состоящего из воды, как часть огромного вселенского течения, для которого безразлично, что происходит над его поверхностью.

И Влас забыл.

И Влас ушёл.

И Влас принял.

И ничто не имело значения, кроме состояния вечного течения, течения соков, течения воздуха и земли, течения самого времени, течения жизни, основанного на течении воды — начала и конца всего в этом мире. И ничто не касалось его, и он ничего не касался. Он просто тёк.

Влас ел рыбу или мох, пил воду, и постепенно вышел из состояния перманентной слабости гипотермии. Он мог находиться под водой десятками минут, если кислорода не хватало, он будто начинал дышать самою кожей, если он терял сознание, река сама выносила его туда, куда нужно. Влас научился безусловно верить реке, никогда не сомневаться в мудрости того, что она говорила ему, о чём она просила его, чем она предлагала ему жить, ему были неведомы страх перед безвоздушным пространством или темнотой, и такое знакомое каждому человеку чувство паники. Временами, когда у реки было игривое настроение, он начинал резвиться вместе с ней, нырять в неизведанные ещё глубины или плескаться на поверхности реки, в основном ночью, чтобы не привлекать к себе внимания. Иногда он видел людей, иногда и они видели его, но либо решали, что им показалось, либо принимали за ночного купальщика. Иногда кому-то из них вспоминались странные истории о сыне местного помещика, будто бы утонувшем где-то в этом месте во время революции, они осеняли себя крёстным знаменем, хотя и были атеистами все, как один, и шли подальше от воды — от греха подальше. Иногда его начинали бояться.

Но Власу не было дела до всего, что происходило на поверхности. Его не интересовали смены властей, денежные реформы, банды анархистов, расстрелянные изменники, продразвёрстка, ликвидация безграмотности, индустриализация, великие стройки социализма, конституция батьки Махно, борьба со шпионажем, коллективизация, казнённые герои, вымирания сёл от голодной смерти и массовые репрессии. Он не забивал себе голову ни чужими смертями, ни социальными треволнениями, ни вечной людской борьбой за что бы то ни было. Он просто тёк вместе с рекой, одновременно уходя и оставаясь на месте, одновременно трансформируясь и будучи неизменным, одновременно существуя реально и пребывая в небытии. Он просто тёк и этого было достаточно.

Он не обращал внимания на смену дня и ночи, приливов и отливов, зимы и лета — всего того, что и составляет, по сути, человеческую жизнь. Когда воздух становился холодным, он реже показывался на поверхности, проводя основную часть времени у тёплых источников, когда же воздух наоборот нагревался для него слишком сильно, он плавал вверх и вниз по руслу Днепра, выискивая холодные ключи на всём протяжении реки. Но в любом случае, всё это мало заботило Власа. Крайне мало.

Влас досконально изучил систему пещер, простиравшуюся далеко под Днепровским берегом, и уходящую глубоко под землю. Влас находил огромные подземные озёра, реки, ключи, он перетекал по всей системе водных коммуникаций на много километров, просачивался в щели, вихрем проносился по сводам и галереям подземных водоёмов, растекался и вновь собирался целиком долгими часами общения с водой. Здесь он чувствовал себя своим, безраздельно принадлежащим реке, нет — самою рекой, дающей и отнимающей жизнь, доброй и злобной, и безразличной, и находящейся выше всех человеческих понятий.

Влас научился находить дорогу в подземных водных лабиринтах по запахам, тончайшим оттенкам мягкости или жёсткости воды, перепадам температур, он мог часами нестись, не останавливаясь и не задумываясь о том, что он делает, зачем или почему. Для него имел значение самый факт его течения, это была его жизнь, аргумент и функция его существования, способ бытия.

И Влас тёк.

***

Она течёт.

Здесь нет человеческих игр или стремления быть оригинальной. Реке неведомы лукавство или заигрывания с самой собой: "ах, посмотрите на меня, а я теку — прелестно, не правда ли?" Река не существует вне даже самого континуума течения, она существует в течении, как человек существует в собственном теле или собственной душе (если он видит между ними разницу). Её течение есть одновременно и способ самовыражения, и осознание самой себя, как реки, как сущего, и она самое. Потому что в реальности нет никакой реки и её течения — ибо две эти вещи суть одно и то же, и мы употребляем для их различения разные топонимы скорее по привычке, нежели из-за давления смысла, также неведомого реке. Сказать: "река течёт" — значит допустить тавтологию, потому что мы ставим рядом идентичные понятия. Это предложение гораздо грамотнее было сформулировать так:

Река.